Неточные совпадения
Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все оказывали, большие эполеты, особенная радость, которую изъявила
бабушка, увидев его, и то, что он один, по-видимому, не
боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имел смелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение, равное, если не большее, тому, которое я чувствовал к
бабушке. Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к себе и сказал...
— Мы без вас,
бабушка, не поедем, — сказала Марфенька, — я тоже
боюсь переезжать Волгу.
Бабушка говорила робко, потому что все еще не знала, для чего прочла ей письма Вера. Она была взволнована дерзостью Марка и дрожала в беспокойстве за Веру,
боясь опасного поворота страсти, но скрывала свое волнение и беспокойство.
— Полно тебе, болтунья! — полусердито сказала
бабушка. — Поди к Верочке и узнай, что она? Чтобы к обедне не опоздала с нами! Я бы сама зашла к ней, да
боюсь подниматься на лестницу.
— Сами себя проклинаете: зачем вам имя? Если б
бабушка стала беспокоиться об этом, это понятно: она
боялась бы, чтоб я не полюбила какого-нибудь «недостойного», по ее мнению, человека. А вы — проповедник!..
— Подите, подите к
бабушке: она вам даст! — пугала Марфенька. — Вы очень
боитесь? Сердце бьется?
—
Боюсь,
бабушка, не пуще ли захворала…
— Марфенька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли,
бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не
бойся бабушки. А вы,
бабушка, мешаете принять подарок!
— Или
боялись бы
бабушки?
— А
бабушка? Ты ее не
боишься? Вон Марфенька…
— Пойдемте, только я близко не пойду,
боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду!
Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала.
Она не любила, чтобы к ней приходили в старый дом. Даже
бабушка не тревожила ее там, а Марфеньку она без церемонии удаляла, да та и сама
боялась ходить туда.
— Вот опять понесло от вас
бабушкой, городом и постным маслом! А я думал, что вы любите поле и свободу. Вы не
боитесь ли меня? Кто я такой, как вы думаете?
Люби открыто, всенародно, не прячься: не
бойся ни
бабушки, никого!
— Да, сказала бы,
бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я
боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо —
бабушка сейчас заметит.
Вера слушала в изумлении, глядя большими глазами на
бабушку,
боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а
бабушка — вся правда и честность!
Бабушка лежала с закрытой головой. Он
боялся взглянуть, спит ли она или все еще одолевает своей силой силу горя. Он на цыпочках входил к Вере и спрашивал Наталью Ивановну: «Что она?»
Все это часто повторялось с ним, повторилось бы и теперь: он ждал и
боялся этого. Но еще в нем не изжили пока свой срок впечатления наивной среды, куда он попал. Ему еще пока приятен был ласковый луч солнца, добрый взгляд
бабушки, радушная услужливость дворни, рождающаяся нежная симпатия Марфеньки — особенно последнее.
— Я никого не
боюсь, — сказала она тихо, — и
бабушка знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот мое желание! Только это я и хотела сказать.
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал.
Бабушка выговор ему сделает: он
боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает.
Бабушка очень любит его за это. Я тоже его…
— Чем же,
бабушка: рожном? Я не
боюсь. У меня — никого и ничего: какого же мне рожна ждать.
Бабушка хмурилась, но крепилась,
боясь расчувствоваться.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию
бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не
боюсь…»
Я бегу на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь не упускать из глаз
бабушку,
боюсь, что ее убьют, и кричу, зову. Она не идет, а пьяный дядя, услыхав мой голос, дико и грязно ругает мать мою.
— А ты не
бойся! — басом сказала
бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод. — Али я тебя оставлю в страхе этом? Ох ты, мышонок…
Я думаю, что я
боялся бы его, будь он богаче, лучше одет, но он был беден: над воротником его куртки торчал измятый, грязный ворот рубахи, штаны — в пятнах и заплатах, на босых ногах — стоптанные туфли. Бедные — не страшны, не опасны, в этом меня незаметно убедило жалостное отношение к ним
бабушки и презрительное — со стороны деда.
Бабушка говорит со мною шепотом, а с матерью — громче, но как-то осторожно, робко и очень мало. Мне кажется, что она
боится матери. Это понятно мне и очень сближает с
бабушкой.
—
Бабушка тебя
боится, она говорит — чернокнижник ты, а дедушка тоже, что ты богу — враг и людям опасный…
— Не
бойся, — говорит
бабушка и, легко приподняв меня мягкими руками, снова ставит на узлы.
Вот вопросы, которые кипели в детской голове моей, и я разрешил себе их тем, что Михайлушка и
бабушка недобрые люди и что мой отец их
боится.
Моя мама, а твоя
бабушка, Елизавета Григорьевна, была святой человек, и никто ее не
боялся и не слушался, а огорчать ее жалобой было как-то стыдно.
— Ничего… Только целый день плевался и все словно про себя говорил: шельмы! Ну, мы, разумеется, на свой счет не приняли. А ведь он,
бабушка, вас
боится!
— А что вы думаете! сделать разве? Стойте-ка! стойте! а что,
бабушка, если б вы ему сказали: коли не дашь денег — прокляну! Ведь он этого давно
боится, проклятья-то вашего.
Девицы говорили резко, ибо
боялись бабушки, и тем больше напускали на себя храбрости, чем больше ждали с ее стороны гневной вспышки и отпора.
В последнее время она обходилась с матерью, как с больною
бабушкой; а отец, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка, стал ее
бояться, когда она выросла, и говорил о ней, что она какая-то восторженная республиканка, Бог знает в кого!
Что же касается до Райского и Веретьева, то первый из них не решался выйти в отставку, потому что
боялся огорчить
бабушку, которая надеялась видеть его камер-юнкером, второй же и прежде, собственно говоря, никогда не был либералом, а любил только пить водку с либералами, какового времяпровождения, в обществе консерваторов, предстояло ему, пожалуй, еще больше.
— Нет, мой дорогой, ничего я не
боюсь, если понадобится. Только зачем же людей в грех вводить? Ты, может быть, не знаешь… Ведь я там… в Переброде… погрозилась со зла да со стыда… А теперь чуть что случится, сейчас на нас скажут: скот ли начнет падать, или хата у кого загорится, — все мы будем виноваты.
Бабушка, — обратилась она к Мануйлихе, возвышая голос, — правду ведь я говорю?
— А теперь поезжай, мой дорогой… Поезжай домой, голубчик… Устала я немножко. Подожди… поцелуй меня… Ты
бабушки не
бойся… она позволит. Позволишь ведь,
бабушка?
Под первым впечатлением Ариша хотела рассказать все мужу, но Михалко был на прииске; пожаловаться
бабушке Татьяне Ариша
боялась, потому что старуха в последнее время точно косилась на нее; пожалуй, ей же, Арише, и достанется за извет и клевету.
Ей не с кем было посоветоваться, кругом были все чужие люди, а
бабушки Татьяны она как-то начинала
бояться.
Гордей Евстратыч тяжело перевел дух и еще раз обвел глазами комнату Фени, точно отыскивая в ее обстановке необходимое подкрепление. Девушка больше не
боялась этого гордого старика, который так просто и душевно рассказывал ей все, что лежало у него на душе. Ее молодому самолюбию льстило особенно то, что этакий человек, настоящий большой человек, точно советуется с ней, как с
бабушкой Татьяной.
Она знала, зачем приезжали Сорокин с Потемкиным, но
боялась спросить
бабушку о результатах их совещания.
Последними остались на Фениной могилке Нил Поликарпыч,
бабушка Татьяна и Зотушка. Они долго молились и точно
боялись уйти с кладбища, оставив здесь Феню одну.
Девушка
боялась даже
бабушки, которая ходила по комнатам как помешанная и торопливо прибирала все в сундуки, щелкая замками.
Можно было подумать, что старый брагинский дом охвачен огнем и Татьяна Власьевна спасала от разливавшегося пожара последние крохи. Она заставила и Нюшу все прибирать и прятать и боязливо заглядывала в окна, точно
боялась, что вот-вот наедут неизвестные враги и разнесут брагинские достатки по перышку. Нюша видела, что
бабушка не в своем уме, но ничего не возражала ей и машинально делала все, что та ее заставляла.
Соня(стоя на коленях, оборачивается к отцу; нервно, сквозь слезы).Надо быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.) Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе, дядя Ваня и
бабушка по ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги… все ночи, все ночи! Я и дядя Ваня работали без отдыха,
боялись потратить на себя копейку и всё посылали тебе… Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то я говорю, но ты должен понять нас, папа. Надо быть милосердным!
К слову о Журавском нелишним считаю сказать, что
бабушка никогда не
боялась «освобождения» и сама охотно толковала о том, что быт крепостных невыносимо тяжел и что «несправедливость эту надо уничтожить».
Ольга говорила, что
бабушка, бывало, проснется и не спит,
боясь, что он опять ей приснится, и целые дни потом молчит и ходит одна с собачкою в темных аллеях сада с таким печальным лицом, на которое жалко было смотреть, а ночью ей опять снился Фотий и опять грозил костылем.
Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он ее
боялся, как огня; однако, услышав о таком ужасном проигрыше, он вышел из себя, принес счеты, доказал ей, что в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет у них ни подмосковной, ни саратовской деревни, и начисто отказался от платежа.
Бабушка дала ему пощечину и легла спать одна, в знак своей немилости.
Мы долго говорили, но я наконец пришла в исступление, сказала, что не могу жить у
бабушки, что убегу от нее, что не хочу, чтоб меня булавкой пришпиливали, и что я, как он хочет, поеду с ним в Москву, потому что без него жить не могу. И стыд, и любовь, и гордость — все разом говорило во мне, и я чуть не в судорогах упала на постель. Я так
боялась отказа!